Светлана Алексиевич: О войне я уже не могу писать, я тоже человек

Я тоже была частицей этого времени, очень непросто освобождалась от этого всего. Я думаю, поэтому люди были искренние со мной - я не строила из себя человека, который все знал еще с пеленок. Я ничего не знала, мы не думали, что так быстро это все развалится. Мы не думали, что так быстро все повернет назад. Мы были очарованы воздухом свободы.

О декоммунизации и рефлексии 

Мало, что мы не провели декоммунизацию, люстрацию - мы еще не отрефлексировали. Особенно в Германии я видела, как изо дня в день идет эта рефлексия прошлого, как об этом говорят, как об этом размышляют. Ничего подобного в России не произошло. Это не работа одного дня. Я желаю, чтобы украинские политики делали это побыстрее, потому что если этого не делать, все возвращается назад. 

Постсоветский человек был брошен в одиночество, он сам должен был выживать и сам вообще делать эту работу по пониманию того, что происходит. И в результате, как вы видите, вот такой откат назад - снова сталинские музеи, идеи. Так что надо рефлексировать, а не просто ругать что-то, надо обдумывать, надо серьезно говорить.

О Чернобыле

Наверное, с первых дней я стала записывать. Было совершенно очевидно, что что-то произошло необычное. Человек тогда был потрясен. Люди говорили, конечно, совсем неожиданные тексты. И я сама видела в некоторых райкомах партии горы партийных билетов, потому что так было - если ты увозишь свою семью - бросай партбилет на стол. Но это делали не все. Что такое авторитарная система, социализм - не человек один решает, где добро, где зло. Люди многие ждали, так они были приучены. 

Переселенцев мы боялись первые годы. Они были такие - вот посмотришь на корову, и корова могла упасть. Там такое послушаешь, люди рассказывали! Ведь никто людям ничего не объяснил, наука ничего не объяснила. У нас же не заведено объяснять людям, что происходит. Это надо было денно и нощно сидеть и рассказывать, что корова не может упасть, если на ее посмотрят, что твой мальчик может сидеть с ребенком, которого переселили. Да и у этих детей было тяжелое детство. Их другие дети выводили ночью на улицу в темноте и смотрели не светятся ли они. 

Об отношении со стороны России

С одной стороны пол-России приписывает себе (Нобелевскую премию Алексиевич - ред.), а пол-России считает меня чужой русофобкой, бандеровкой. Я как-то рассказала украинскому журналисту, что меня спасла настоятельница в Ивано-Франковске. Отец в летной части служил, мать была библиотекарь. Они там познакомились и поженились. Когда я родилась, нас там ограбили и советским офицерам ничего не продавали. Я болела от голода, от всей этой жизни, маленькая - мне еще года не было. 

И мой отец вместе с друзьями - они помогли ему - как-то перебросили через высокие стены монастыря. Он пришел и упал на колени этой настоятельницы, которая была совершенно ошарашена. И он ей сказал: "Да, я враг. Я даже понимаю вас, что я ваш враг. Но у меня умирает ребенок. Вы же все-таки слуги бога. Вы же не можете (допустить - ред.), чтобы ребенок умер". Она ему сказала, чтобы его больше никогда здесь не видели, а жена пусть приходит каждый день с утра и она будет получать литр козьего молока. Это меня спасло. И когда я это рассказала, я тут же стала бандеровка. 

О Крыме

Когда была объявлена моя премия, была первая пресс-конференция. Наверное, третий вопрос был вопрос кого-то, по-моему из украинских корреспондентов, как я отношусь к Крыму. Я сказала, что я считаю, что это оккупация, аннексия, что это, конечно, политический разбой. В общем, результатом стало то, что я не получила телеграмму Медведева, которая была готова. 

О войне в Украине

Конечно, сейчас отношения Украины и России иначе, как состоянием войны не назовешь. Войны, которая, наверное, не так скоро кончится. И может быть всякой, и все это понимают. Я знаю, что многие белорусы воевали тут у вас, молодые ребята. Все, конечно, на вашей стороне. Я думаю, это время исторических обид и боюсь, что оно будет очень долгое. И такое не забывается очень долго. Наверняка, это будет столетиями изживаться все.

О коллективном Путине

Если взять историю, нет красивых людей. Много чего происходило на протяжении истории, поэтому я не могу сказать, что я не люблю русских. Я люблю русскую культуру, но я не люблю русскую историю, русские идеи - я их не люблю в том виде, в каком они существуют сегодня. Миром правят идеи. Речь же не в Путине - речь в коллективном Путине, в каждом человеке. То есть он аккумулировал вот это желание униженного, обворованного, обманутого русского народа. Ему показалось, что он опять великий, он опять грозный, опять его все боятся, встает с колен или как это называется. 

Об украинской политике

Я так хорошо украинскую политику не знаю. Мне показалось, что Порошенко - это был лучший вариант, за который мог проголосовать народ. Другое дело, что может быть не надо ждать так быстро результатов. Мы ехали, таксист (говорит): "А Порошенко обещал - ничего не сделал". Почему Порошенко? А где общество?

О российском телевидении

Бойтесь делать свою работу так, как это делает русское телевидение. Потому что, я считаю, что это преступление - так обманывать людей, так обслуживать нынешнюю власть, потому что все таки надо работать на какие-то вечные человеческие ценности. И действительно писать то, как оно в жизни.

О безнравственности искусства

Есть безнравственная сторона искусства. Во-первых, с точки зрения искусства, одинаково интересен и палач, и жертва. Ты абсолютно четко понимаешь, что есть что-то безнравственное в разглядывании чужого горя, чужого подвига. Но другой формы рассказать об этом нет. И эта женщина, которая плачет, кричит, как зверь, когда в ее квартиру втаскивают огромный гроб, ее единственного сына - она ведь сама за себя не расскажет. 

О книгах о войне

Нет, о войне я уже не могу писать. У меня защитный слой исчерпан. Я не могу вот так отчаянно, как когда-то, поехать на войну, видеть убитых, заходить в госпитали, видеть без рук, без ног маленьких афганцев, детей. Вы понимаете, я же тоже человек. У меня вот любая какая-то несправедливость вот этого типа, что убит человек - мне очень легко плакать. А книги нельзя писать, когда плачешь.

О следующей книге о любви

Мне один человек сказал: "Ну, наверное, вы напишете счастливую книгу". А я ему говорю: "Вы счастливый человек?". И вдруг этот молодой человек сник и говорит: "Ну да, ну знаете, ну нет, вот девушка ушла". Я говорю: "Так с чего вы взяли, что книга должна быть счастливая?". Она всякая, любовь. В ней много всего. И трагизм есть, и его больше, чем всего остального. 

Читайте также: Нагорный Карабах: предчувствие большой трагедии

Подписывайтесь на аккаунт ЛІГА.net в Twitter и Facebook: в одной ленте - все, что стоит знать о политике, экономике, бизнесе и финансах.